Я оперлась о её руку, и мы медленно пошли вперёд. В парке было чуть сумрачно, пахло сыростью, на многих тенистых дорожках ещё лежал тонкий слой снега. Тогда на них оставались наши следы — изящных сапожек Айи и моих тяжёлых башмаков. Идти было хорошо, и даже говорить не хотелось. Если бы не серая плитка под ногами, можно было бы вообразить, что я нахожусь в весеннем лесу, а дворец со всеми его жителями остался далеко позади. Деревья перед нами расступились, и показалось маленькое озерко, даже пруд. Его я раньше не видела. Дальний его берег порос сухим камышом, который качал ветер, сквозь деревья виднелась стена. Вот где он кончается, этот парк. Айя развернула меховую накидку и набросила её на каменную скамью. Села и приглашающе похлопала по сиденью радом с собой.

— Садись. Посидим, подышим весной. И пойдём обратно.

Я села и вдохнула полной грудью. Эйфория уже прошла, и радоваться прогулке по большому, но все же ограниченному стенами парку не получалось. Мы молчали. Это молчание не было комфортным, оно тяготило меня. Словно тысячи и тысячи слов рвутся наружу, но удерживаются неведомой плотиной. Из-за деревьев на противоположном берегу вышел человек, скрылся на мгновение за камышами и торопливо пошёл в обход озёра в нашу сторону. Я отвела взгляд и уставилась на тупые носки своих ботинок. Грубая кожа была исцарапана, было неловко перед Айей. Хотелось одернуть платье, спрятать их под ним. Бог с ним, я не хотела выглядеть смешно, а уж мои ботинки она раз сто могла спокойно разглядеть. Я велела себе успокоиться и не заморачиваться по пустякам.

— Кто это? — удивилась Айя. — В этот час в парке запрещено гулять. Только члены семьи и их друзья. Даже обслуга убирает здесь рано утром.

Я подняла голову. К нам и правда резким шагом приближался мужчина. Айя испуганно вскрикнула и вскочила, я придержала её за руку.

— Не бойся…все будет хорошо. Я его знаю. Да и ты знаешь.

— Но как же…

— Не зови стражу. Доверься мне.

Тяжело встала и сделала несколько шагов навстречу. Жадно обшаривала его взглядом, боже, как похудел, щетина на ввалившихся щеках, волнистые волосы отросли ещё сильнее. Как красив! Ещё красивее, чем прежде. Он подошёл, обнял меня, и я уткнулась в шею, вдыхая такой родной запах. Надышаться бы впрок, на всю жизнь вперёд!

— Ты живой, живой! — вскрикивала я и покрывала короткими поцелуями его лицо и шею, все до чего могла дотянуться. — Как же ты выжил этой зимой в горах, раненый, она же такая долгая и тяжёлая была? Я думать даже боялась.

— Все хорошо, со мной же был Умник. Я тебе потом все расскажу, родная.

Мы стояли, прижавшись друг к другу, не в силах оторваться. Между нами был мой живот. Я не могла отнять от него своих рук, своего взгляда. Хотелось трогать, гладить, говорить одновременно. Он улыбался, в его серых глазах любовь.

— Пойдем со мной, — он берет меня за руку и тянет туда, откуда пришёл.

— Мы не сможем, — безнадёжно шепчу я.

— Задние ворота в стене отперты, у нас есть люди, кони, провиант, нас выпустят из города, я все продумал. Мы оторвемся от погони, даже если они будут дышать нам в спину. Сядем на корабль, и уплывем. А ребёнок…я его приму.

— Ты не понимаешь. Я…я все смогу. Я могу не есть сутками, я могу ползти по горам, скрываться от погони, я могу терпеть, что угодно, за возможность быть с тобой рядом. Но он…он не выдержит.

— Он? — удивляется Назар.

— Мой ребёнок, — я обнимаю свой живот защитным жестом всех беременных женщин в мире. — Он ещё так слаб…Он не сможет. А я…я его люблю, Назар.

Сказала и поняла. Я и правда люблю своего ребёнка. Настолько, что останусь здесь и буду стоять, обливаясь слезами и хороня все свои надежды, смотреть, как он уходит.

— Зоя, — в его голосе отчаяние. — Я так долго сопротивлялся своей любви, а она сломала, иссушила меня дочиста. Я выжил только потому, что знал — я приду за тобой. Приду и заберу.

— Прости, — плачу, тихонько поскуливая, я. — Я не могу, я не могу…

Он легонько касается моей щеки. С ним я не думаю, о том, что подурнела, что от слез моё лицо опухло ещё сильнее, что мои ноги такие огромные, что не влезают в сапоги. Я просто хочу стоять вечность, прижав к себе его руку.

— Уходи, — говорю я. — Нет, постой.

Я вновь прижимаюсь к нему, дышу им, пытаясь хоть на доли секунды отсрочить наше расставание. Его руки так обнимают мои плечи, что становится больно.

— Иди, — и отталкиваю его от себя. — Прости меня, пожалуйста. Мне больше всего в жизни хочется уйти с тобой. Но я не могу больше думать только о себе.

Он приникает к моим губам в коротком поцелуе и уходит. Я смотрю в его спину и еле удерживаюсь на месте, так хочется бежать за ним, кричать, что все не важно, только бы он рядом. Но на деле я лишь смотрела на него, пока он не исчез там же за деревьями, вернулась к скамье и тяжело опустилась на неё. Рядом села Айя. Все это время она так и стояла, прижав испуганно руки к груди.

— Ты любишь его, — ошарашенно шепчет она. — Да, он красив и смел, но он же всего лишь бродяга!

— А ты думала только коронованных особ можно любить? — устало отвечаю я. — Пошли обратно, я замерзла.

Иду, и каждый шаг отделяет меня от него. Я стараюсь держать себя в руках, но порой из груди вырываются судорожные всхлипы. Айя ловит мой взгляд, она тоже сосредоточена на своих мыслях, но почти забегает вперёд, чтобы посмотреть в моё лицо.

— Она тебе что-то сделала, да? — испуганно вопрошает Анна, увидев моё заплаканное лицо. Она уже знает, что мы с Аей гуляли вдвоём. — Мне бежать за Ханной?

— Брось, все в порядке. Я просто устала.

— Я уже вызвала сапожника. Без меня теперь ни шагу.

И снова день тянется за днём. На празднике весны именно я вплетаю в гриву пегой лошадки, косящейся на меня умными глазами, первую зеленую ленту. Вокруг поля сотни, тысячи людей, и все хлопают мне, выкрикивает моё имя. Я глажу лошадку по крупу и отхожу в сторону, всем хочется внести свою лепту в её украшение, не хватало, чтобы затоптали. Меня доводят до моих носилок, на которых я гордо восседаю. Да, праздник удался, я даже смеюсь детворе и рассеянно глажу свой огромный живот.

Заканчивается посевная, поля покрываются нежным зелёным пушком, цветут плодовые деревья, пестреют первыми, ранними цветами клумбы. С тех пор, как Айя узнала мою тайну, о которой до сих пор молчит, она переменила своё отношение ко мне. Я участвую в светской жизни. Отплясывать я не могу, но даже сидеть в кресле и наблюдать за людской кутерьмой уже интересно. Тем более я все ещё диковинка, да ещё и беременная. Всегда находятся желающие со мной побеседовать. Меня и правда просят назвать своих детей. Фантазия уже истощена, я начинаю повторяться и придумывать имена сама.

— Госпожа Зоя!

Ко мне подходит одна из великосветских дам. В её руках свёрток. С детьми появляться в свет не принято, но показать ребёнка мне считается хорошей приметой. Я настолько устала, что стараюсь слиться с пейзажем, но бесполезно.

— Госпожа Зоя! Дайте имя моей дочери!

— Назовите… — я устало отмахиваюсь. — Даздрапермой.

— Хорошо.

— О боже, — их доверчивость уже начала меня раздражать. — Давайте сюда ребёнка.

Она передала свёрток, я приняла его в руки и заглянула в глубину. Там — самое нежнейшее создание из всех мною виденных. Сама жизнь, сама невинность. Округлые щечки, на них полукружьями лежит тень от ресниц. Лобик сосредоточенно нахмурен, губки обиженно поджаты, словно за плачет вот-вот. К щеке прижат крошечный розовый кулачок. Я не выдержала и коснулась его пальцем. Малышка проснулась и открыла глаза небесного цвета. И против ожидания не заплакала, а улыбнулась, тихонько хмыкнув и показав в улыбка розовые десны. Сердце моё сжалось.

— Назовите её Мирой, — говорю я. — Мира хорошее имя, и его я ещё никому не давала.

— Спасибо, госпожа, — низко кланяется мама и забирает ребёнка.

Без его тепла мне становится тоскливо, но усталость берет своё. Я смотрю в ту сторону, где последний раз видела императорскую чету. Они беседовали с толстым и важным господином, но, словно почувствовав мой взгляд, Айя поворачивается ко мне и кивает. Шепчет на ухо мужу и направляется ко мне. Бережно помогает мне подняться наверх и распоряжается, чтоб слуги приготовили мне ванночку с травами для ног и тёплое молоко. Так и живём.